Хранящиеся в Свободном записки очевидца событий Первой мировой войны просто потрясают

Мы благодарим всех, кто в разное время помог нам опубликовать интереснейшие материалы и приглашаем продолжить совместную работу по сохранению истории нашего города. Мы ждём от вас материалы в рукописном и электронном виде. Пусть наши потомки знают историю не только по кратким и скучным фразам современных учебников, получивших «одобрение» номенклатурных историков, но и из «первых уст». Сегодня мы знакомим вас с одним из таких ценнейших материалов.

Недавно мне в руки попались удивительные записи участника Первой мировой, по содержанию напоминающие художественные произведения известных историков. Некоторые факты настолько неожиданны, что порой кажется, что написал их наш современник с целью вновь переписать историю страны, посеять смуту и заставить читателей усомниться в компетентности многих современных составителей школьных учебников. Но тетради пожелтевшие, потёртые (такие, какими мы пользовались в школе в конце 70-х), а слегка выгоревшие записи сделаны авторучками-«наливнушками», хотя в начале восьмидесятых ими уже никто не пользовался. Видно было, что Иван Фёдорович Хворов, автор мемуаров, торопился: годы…

Текст публикуется в сокращении, так как по объёму он без шуток потянул бы на книгу. Если кого-то заинтересуют эти записи (к примеру, издание их отдельной книгой), то владелец тетрадей, житель Свободного и внук автора, может выйти на связь.

ЭТО БЫЛО ДАВНО...

«Биография. Пишется на 84 году моей жизни.
Посвящается внукам и правнукам, потомству.

Давно это было. Рассказывала мне моя мать, а верить ей я имел все основания.
«Когда я была девчонкой, мы жили в селе Беломестная-Двойня, на речке Двойня Тамбовской области, в одном месте возле плёса лежал камень величиной с избу, мы, девчонки, в воскресные дни и другие летние праздники прибегали к этому камню и смотрели, как к плёсу прилетала стая гусей…

Пахотных земель было мало, всё было заросшим травой и кустарником. Телят весной выпускали в степь, где они паслись без присмотра, а осенью всем посёлком с кольями и верёвками ходили их ловить, особенно бычков, так как они за лето вырастали, поправлялись и… дичали. Ходили с кузовками в кусты и приносили чуть не полные птичьих яиц». И мои первые воспоминания детства - сёла Двойня и Незнановка.

Когда я был маленьким, помню, как нас с маленьким братом угощали мёдом, пасечником был дед Иван. Меня укусила пчела, как же было больно, не рад был и мёду! Помню наших соседей - хата у них топилась по-чёрному, в стене выше окна было волоковое отверстие, в него и уходил дым. Зимой, когда топили печи, дверь отворяли, взрослые уходили из хаты, а дети, накрывшись платком, оставались «под дымом» - на метр от пола воздух был чист. Под потолком стены были черны, висели чёрные сосульки…

Остался в памяти раздел имущества отца с дядей Яковом. Делёж проходил на праздник Троицы, были приглашены все родные. Всё раскладывали на два пая, кроме избы, которая по тогдашним правилам всегда принадлежала родителям. Условно пополам была разделена даже ветряная мельница! Неразделённой осталась только конюшня, из-за которой случилась драка и погиб старший сын дяди - Филипп: получил удар по голове коваными вилами. Убийство человека в селе было исключительно редким событием, вся наша семья была удручена случившимся… И убийце - моему старшему брату Семёну - было в наказание назначено два с половиной года покаяния: весь этот срок запрещалось венчаться, приобщаться святых таинств, крестить детей, запрещались многие религиозные обряды, разрешалось только поститься, молиться и говеть. Но за эти годы он стал настолько «святым», что пристрастился к вину, стал подворовывать и считался в селе первым хулиганом».

ПОЛИТИЧЕСКИ НЕБЛАГОНАДЁЖНЫЙ
«Шли годы первого революционного подъёма. Мужики волновались.
К этому времени наша мельница была отремонтирована, конюшня поделена. Брата Семёна к этому времени женили, хотя ни одна девушка не хотела идти замуж за «разбойника». Срок покаяния истёк, поп потребовал разрешение архиерея на венчание, и не знаю как, но отец привёз эту бумагу!»

В мемуарах автора очень подробно рассказывается о крепкой семье, родственниках, обычаях, тщательно перечисляются имена друзей, соседей, соблюдается точная хронология событий, происходящих на глазах мальчишки, которому ярко запомнилась реконструкция ветряной мельницы. О ходе строительства автор пишет со знанием дела.

«К этому времени я уже ходил в церковно-приходскую школу. Начал учиться в 1902 году, а экзамен сдавал в 1905-м. Впервые пошёл учиться в семь лет, прихожу - учитель спрашивает: «Сколько тебе лет?». Я ответил, а он мне: «Побегай ещё годок, а на будущий год приходи». Пришёл домой и говорю: «Семи годов не принимают!». Все засмеялись.

На следующую осень погода стояла хорошая, солнечная, на гумнах шёл обмолот хлебов, машины гудели на многих токах, пыль было видно с улицы. Первый раз в школу идти было приятно. Учеников было немного, меня посадили у стены и окна. Мы писали палочки в трёхлинейной тетради, было тихо, непривычно, и я не выдержал этой тишины. Когда солнце зашло за облако, я вслух проговорил: «Солнце закатилось!». «Ложитесь спать под парты!», - пошутил учитель, и все засмеялись. Мне было неловко, но это быстро прошло. Начались школьные годы.

В преддверии событий 1905 года мы, школьники, после уроков спешили на мельницу. Там толпился народ, шли разговоры о политике, о царе, о людях с «волчьим билетом» (так называли политически неблагонадёжных, революционеров, высланных из своих губерний и которым больше суток нельзя было останавливаться ни в одном селе). Но такие люди не раз останавливались и в нашем доме, к нам собирались соседи, и «неблагонадёжные» многое разъясняли крестьянам. Жаль, что я тогда был ещё мал и глуп, мало что осталось в памяти от этого. Дело дошло до того, что был созван сход, в Незнановку прибыл вице-губернатор с полусотней казаков, поднялся шум, было и страшно и интересно. Когда подали подводу для арестованных зачинщиков, народ окружил повозку и выдернул чеки из осей. После я подслушал, что будто бы вице-губернатор приказал казакам стрелять в толпу, но с него потребовали письменное распоряжение, которое вице-губернатор дать побоялся… А могло быть и хуже: несколько мужиков кинулось к церкви, чтобы с колокольни ударить в набат, - а народ у нас был горячий, прибежали бы с поля с косами и вилами, наверняка были бы убитые и раненые! Но поп предусмотрительно запер церковь на замок, и наша «революция» закончилась бескровно. Но началась «революция» тайная.

В селе образовались две группы - революционеров и черносотенцев. Начались ночные пожары. Горели владения богатых: их считали черносотенцами, или, как говорили, «черносотенниками». Среди сельских «революционеров» был парень года на три старше меня. Он тоже учился у нашего учителя - Григория Васильевича Черемисина. Звали его Рябов Иван, были у него способности с террористической наклонностью. Читая мне как-то про Раскольникова, Рябов заявлял: «Вот ты не сможешь убить никого, а я, не дрогнув, могу убить хоть своего отца!». Вскоре он попал в тюрьму, но до этого успел убить в селе трёх человек и даже устроить взрыв! А ведь было ему всего 14 лет! Бурно проходили в Беломестной-Двойне и Незнановке 1904-1906 годы. Во время возки снопов с поля в копнах находили листовки, призывающие к свержению царя и власти. Стражникам было много дел. Были обыски, аресты.

После школы я начал привыкать к сельскохозяйственной работе. Зимой плёл лапти, весной пахал, летом стерёг лошадей, пасти лошадей было не трудно, - мы ели, спали, купались в плёсе. И когда после одной из таких долгих отлучек я появился дома, мать с удивлением воскликнула: «Ванюшка! Как ты там вырос!»… Вырос, только ума пока не вынес, только к книгам пристрастился.

СВАДЬБА... И МОБИЛИЗАЦИЯ
Шли годы. Осенью 1913 года подошло время моей женитьбы.
Трудна была жизнь крестьянских девушек. Подростками они ходили к помещикам на работу. Им платили 15 копеек в день (взрослым - 20-25, мужчинам - 50 копеек). Не ходили на «барские работы» только девушки из зажиточных семей.

Свадьба наша состоялась 10 ноября 1913 года (н. ст.). Это был понедельник (в воскресенье поп не венчал). Молодых сажали за задний стол, за передний - стариков, жениху давали в руки бутыль с вином, невесте - стаканы на тарелке, вызвав к переднему столу. Жених наполнял стаканы, невеста подносила вино всем гуляющим - как со стороны жениха, так и невесты. За этим обносом молодых заставляли троекратно целоваться после каждого вопля «Горько!»… На тарелку клали подарки, деньги (после мне сказали, что надарили около 20 рублей, до сих пор не знаю, куда ушли эти деньги). Я считал, что это просто издевательство над молодыми. Стоя у всех на глазах, не только родных, но и посторонней публики, эти принудительные поцелуи, от которых с молодых пот катил градом… Мы знали, что это были последние свободные часы нашей жизни: завтра на нас наденут мужицкий хомут, несущий с собой все крестьянские тяготы. Нелёгкая судьба выпала на нашу долю. Но не смогла отнять у нас нашу любовь…

В этом же году во время сильной бури была разрушена мельница, а вскоре умер отец. Летом 1914 года, работая на сенокосе, мы с женой, наработавшись в жару, искупались, и она, будучи на 6 месяце, застудилась. Рези в животе продолжались пять дней, и спасла мою жену приехавшая акушерка… Родился сын. А на третий или четвёртый день после родов была объявлена мобилизация. Война с Германией! Люди возвращались с полей с косами и вилами, а тут уже по дворам ходили десятники, объявляя о мобилизации всем, кто подлежал призыву. Наутро село кипело, как разрытый муравейник. Одновременно с мобилизацией людей была объявлена мобилизация лошадей. Дороги в город, к станциям были забиты людьми и повозками. И вот что главное: сразу по объявлении войны потекли деньги в карманы предпринимателей. Утром образовалась очередь у пекарни, крендели выпекались безостановочно, хозяин не успевал отвешивать и подсчитывал барыши. Какой-то еврей Абрашка ещё незадолго до объявления войны закупил чуть ли не всю ярмарку и отправил лошадей в Германию (там уже готовились к войне и покупали лошадей за золото). И - ещё: перед войной Германия объявила о повышении процентов на вклады, и золото потекло в её банки! Даже наш поп в банк Германии вложил 300 рублей. Но с объявлением войны он остался на бобах. А в итоге - наши лошади в Германии возили пушки, которые стреляли в нас. Об этом было много разговоров…

ВОЙНА НАДОЛГО РАЗЛУЧИЛА НАС
Народ прозревал. Всё яснее проявлялась бездарность царского правительства. Осенью был взят в армию старший брат Семён, я остался за хозяина. Семья большая - 11 человек, начались «неполадки». Семёна вскоре арестовали за то, что дал оплеуху фельдфебелю, и до отправки на фронт он был под арестом. А меня призвали зимой 1915 года, но по семейному положению дали отсрочку на год, призвали 28 января 1916 года. Попал я во второй взвод 61-го запасного батальона, в котором взводный командир, старший унтер-офицер, был редкой сволочью, садистом, наслаждался изнуряющей солдатской муштрой. К счастью, в это время начался набор в специальные войска особого назначения для отправки помощи французским войскам. Наше правительство было должником французскому, и вот президент Пуанкаре приезжал в Москву договориться с царём Николаем о помощи. С нашего полка был собран взвод в 100 человек, в этот взвод попал и я: старший горнист взял меня в ученики.

Провожали нас в Москву в последних числах июня, день был жаркий, под наши вещи дали подводу… Было торжественно и печально. В Москве получили новенькое обмундирование, всё было качественное, необычным было только то, что до передачи на французское иждивение нас кормили… из корыта! Человек 40 рассадят вокруг, пока донесёшь ложку с борщом через плечи других, в ней ничего не оставалось!

Французское иждивение мы узнали, когда нас посадили в вагоны. Нам сразу выдали белый хлеб! (Французская армия чёрного хлеба не знала). Аккуратно, в котелки, стали выдавать вкусный суп, с мясом, на второе варёную фасоль с жирами, - вообще, французы умеют вкусно готовить!»

Далее автор рассказывает о том, как добирались до места назначения сначала поездом, затем пароходом… Очень подробные путевые заметки, думаю, были бы интересны нашим читателям, ведь о Первой мировой войне мы знаем в основном из зарубежной литературы, а эти мемуары - не менее увлекательны, чем «Огонь» Анри Барбюса, или «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека.

«Толпа французов глядела на нас, а мы на них. Некоторые солдаты из интереса бросали ребятишкам наши ржаные сухари, те их быстро расхватали, но скоро побросали: видимо, их вкус не понравился. Много было удивительного, не похожего на Россию. В Тулоне стоял четырёхтрубный крейсер, офицеры говорили, что это восстановленный наш русский «Варяг», на котором служил когда-то мой односельчанин Рязанов.

Из Тулона мы поплыли в Грецию, по пути остановились у острова Мальта, когда отплыли часов в 10 утра, вдруг раздался сигнал тревоги. Были развёрнуты пушки, все застыли в ожидании, но стрельбы не произошло. Говорили, что что-то заметили на горизонте, а примерно через час увидели людей на лодках и плотах – с потопленного парохода. По трапу начали подниматься спасённые, среди них были французы, сербы, итальянцы… Увидав русских, сербы кричали: «Братко, братко!». Они рассказали, что на пароходе был эшелон лошадей, и, когда германская мина подорвала пароход, капитан приказал отрезать привязи. Лошади прямо с палубы начали бросаться в море – на лодки, на людей, были убитые и покалеченные. Лодки были переполнены, немало утонуло – ругань, драки, даже убийства: у многих были винтовки! Потом из газеты «Русское слово» я узнал, что из 3000 человек спаслось только 1200…»

Некоторые эпизоды настолько мрачны, что возникает вопрос – не сгущает ли краски очевидец событий Первой мировой? Но, думаю, всё это – правда, и дневник имеет право быть опубликованным. Впрочем, и «Огонь» Анри Барбюса был подвергнут жестокой цензуре, хотя ничего более до жути реалистичного я не читал (не считая разве что «Цусимы» Новикова-Прибоя и «Железного потока» Серафимовича).

«Болгары зашли в тыл к сербам, и те были вынуждены отступать по соседней территории Албании: «Мы побросали всё – лишь бы убежать и не быть пленёнными». По дороге отступления так изголодались, что многие умирали на дорогах. Были случаи, - у полуживых сербов сербы же вырезали икры ног и, едва поджарив, полусырую ели человечину. И сербы были злы на болгар: в связной палатке с сербами русские вышли, чтобы отнести раненого болгарина до перевязочного пункта, но носилки были уже пустые. Сербы смеются, говорят – «Сам ушёл», но оказалось, что они отнесли его в сторонку и пристрелили: «Болгары нас предали!». Так было тогда среди серой массы. Не знали истинных виновников всех бед и уничтожали – брат брата!».

Художественный текст, живость образов порой поражают. Мемуары содержат множество фактов, которые могут в дальнейшем пригодиться даже для написания художественного произведения. Публикация этих путевых заметок в виде книги могла бы стать в некотором роде бестселлером. Не исторический вымысел, а всё, что пришлось увидеть и испытать на своём веку простому тамбовскому крестьянину…

«К Греции мы подплыли на другой день утром. У берега торчат мачты из воды… Офицеры говорили, что на этом корабле была большая партия российских яловых сапог. На берегу собралось много греков и гречанок, мы под музыку прошли по городу Салоники, за городом разбили лагерь. Рядом располагался лагерь англичан. Мы посмотрели, как живут англичане, какое обмундирование: придя вечером с занятий, они опоясываются широким ремнём, у правого паха на ремне прикреплена металлическая тарелка (вернее, полтарелки), у каждого на этой тарелке были нож складной, вилка и пивная кружка. Пиво и мне удалось попробовать, добротное, но русские так нагрянули, что дня через три нам стали отказывать…

В начале октября – поход на фронт. Погода сменилась, стало облачно, прохладно. От Салоник фронт был километрах в 60. Говорили, что французы предлагали нам транспорт, но наше начальство отказалось. Надо же было показать, насколько мы, русские, выносливы, а выносливость эта давалась нелегко… Да, трудны были походы царской армии. Французы свои войска быстро перебрасывали на автомобилях, а мы шли суток пять или больше. Только в последнее время с фронта на фронт нас стали перевозить. Но это было потом»

Интересны высказывания о войне. О том, насколько Первая мировая не была похожа на Вторую, свидетельствует множество эпизодов из «окопных» заметок. Позиционная война во всей красе описана автором почти семь десятилетий спустя. Он не был проникнут симпатиями к идеям большевиков, но уже догадывался, кто и зачем затеял эту войну.

«Воевать не хотелось никому, кроме правителей и их прислужников. 7 марта по ст.ст. девятой и десятой ротам было приказано наступать. С восходом солнца ударила наша артиллерия, началась подготовка. Неприятель долго молчал, потом полетели и его снаряды по залегшему за нами подкреплению. Потом наша артиллерия замолчала. Влево от нас за глубокой лощиной, где стояла 9-я рота, раздалось: «Вперёд!», когда я взглянул туда, там поднялась высокая стена чёрного густого дыма и гром гранатных разрывов. Видно было, как солдаты вбегают и выбегают из этой стены дыма. Наша рота захватила неприятельские окопы, но наша артиллерия почему-то мертвецки молчала. Послышалась команда «Вперёд!», но так как с нашей стороны не было ни ружейного, ни артиллерийского огня, неприятель вынес пулемёты на бруствер и не дал нам вылезти из окопов (наши брустверы состояли из плетёных из дубняка туров, насыпанных песчаной землёй). Окопы из-за каменистой почвы были не глубокие¸ и солдаты, вылезавшие на туры, сразу же были убиты или ранены. Поднялся стон, крик, вопли…

Артиллерия неприятеля била по нам вовсю, а наша молчала. Было ли это предательством или тупоумием бригадного командира, неизвестно. Наш отделённый командир решил перебраться к нам с товарищем в окопчик, медленно пополз на четвереньках. Пуля резанула его сразу по обеим локтям. Мне хорошо было видно, как кожа на локтях расступилась, хрящ на костях сверкнул белым мясом, кровь ещё не хлынула. Он с криком опрокинулся в окопы, начал громко стонать… Мой товарищ сказал: «Я думаю перейти в тот окопчик». Я не советовал: «Лежи пока тут, дотемна». «Нет, говорит, попадёт снаряд – и некому будет сообщить о нас». И он стал выбираться из нашего окопчика, но не прыгнул, а пополз. И окопчик-то был шагах в десяти! Но на половине пути друг сразу был ранен. Пуля прошла ему через всю спину и он страшно закричал, уткнувшись лицом в землю… Как же он кричал, как просил: «Хворов, ай, на тебе креста нет, я же Христом-богом прошу тебя: застрели меня, терпения нет, как больно!», и этак часа два, три, потом стонал всё тише, но тяжёлое дыхание было слышно ещё долго…
Примерно через час пришла смена, сказали, что наступление остановлено. Все с облегчением пошли в тыл, в батальонный резерв. Там был длинный камышовый сарай. Кто-то сказал, что в сарае лежат убитые, мы зашли, зажгли свечу. Более девяноста человек лежало в ряд, вытянувшись, в шинелях. Обезображенных разрывами снарядов, правда, не было. Было жутко. Длинный ряд мертвецов – это с двух наших рот. Что называется, наступили!

После того, как рота отказалась выступать на позиции, солдат обвинили в измене и отправили… в Африку, в Алжир! Уже было известно, что «…в России революция, и в Африке русских 72 тысячи, - так вот сложилась судьба русских войск за границей».

А потом был долгий путь домой. Первые коммуны, коллективизация, война, лесоповал… Много горя пришлось хлебнуть автору дневников. К сожалению, вторая тетрадь исписана только на три четверти, закончить дневник солдат Первой мировой не успел. Заканчиваются записи событиями второй половины 1950-х и размышлениями о превратностях жизни, о «хрущёвском коммунизме», одним словом, «не в пользу государства». Если бы в то время кто-то донёс об этих мемуарах, автору бы точно не поздоровилось. Ещё слишком живы были «тезисы» о том, что «лучше первому донести, куда надо, чем потом самому сесть за недоносительство». Но тому, кто прошёл Крым, Рым и медные трубы и чей возраст перевалил за 80, нечего было терять и тем более бояться. И отдушиной в старости стал дневник, которому можно было доверить то, о чём боялись говорить даже в курилках. Для внуков и правнуков. Для поколения «некст».

Фото Анны Казаковой и предоставлено родственниками Ивана Хворова.