Майя Петровна Черных искала по каталогам областной библиотеки «Одиссею» Гомера. Для нашего Мити. И вдруг нашла позывные «Иван Твардовский. На хуторе Загорье». Издано в 1983 году. Тогда я прозевал эту книжку потому, что весной 1982 года КГБ громил в Иркутске Вампиловское книжное товарищество. Шли облавы, обыски, аресты.
Миновала эпоха. Оказалось, зря чекисты старались. Все ребята закончили университеты. Никто антисоветчиком не стал. Некоторых приняли в Союз писателей (Андрея Грохольского и Наталью Смирнову, по мужу Андрею ныне - Черных). Некоторые защитили диссертации.
Но, представьте, из тех держиморд никто никогда не думал извиниться перед молодой порослью России. Попрятались. Правда, бывший начальник Следственного управления КГБ Дубянский стал... завхозом.
Имя Александра Трифоновича Твардовского почиталось самым уважаемым в Товариществе. Тем паче, с ним встречался Вампилов, мы знали, что родители Твардовского ушли по этапу в ссылку, а отец Вампилова (филолог) был расстрелян. А один из соратников по «Новому миру» Твардовского критик Юрий Буртин заступался за вампиловцев и устно, и письменно. И это Буртин свёл нас аж в 1967 году с самим Твардовским. Тоже тема, животрепещущая. Дело в том, что мы тогда с Валей Юдиной (Матвеевой), изгнанные из молодёжных газет Иркутска и Владивостока, совершили диковатый поступок: вместо того, чтобы ринуться ближе к Москве, пароходом «Можайский» мы добрались до Магадана. Там Валя стала главным зоотехником зверосовхоза (у неё образование было - ого - Ветеринарная академия в столице), а меня взяли учителем в местную школу. Чудная жизнь наступила. Чекисты отвязались. Квартира на берегу Охотского моря с удобствами, зарплаты северные. Климат? В 28 лет чё нам пурга и мороз...
И под Магаданом нам пришла здравая мысль написать в «Новый мир» письмо о совхозных делах.
На ежегодных аукционах (они бывали и международными) наш зверосовхоз продавал шкурки норок, получая солидную прибыль. Однако Москва забирала весь доход в собственный карман, выделяя гроши на мизерные премии, в том числе на текущий ремонт. А нам надо платить работникам и работницам по заслугам, и в том числе морякам-рыболовам (это они на сейнерах доставляли пищу для огромного норочьего стада, впрочем, подкармливали и многодетные семьи: матери многодетных семей приходили по ночам прямо на кормокухню зверофермы, там мы загружали их авоськи камбалой, минтаем, морской капустой - бесплатно, разумеется).
Концы с концами мы сводили. В то время, будучи соседями с Аляской, Канадой, с российскими областями, мы могли выгодно торговать. Причём, с выгодой и для Москвы.
Вот мы и послали - не по адресу? - письмо в «Новый мир». Проблематика его (письма) была хозяйственная, но требовательно-разумная. Смущало одно - художественный журнал.
А мы - заурядный зверосовхоз. Название письму дали прямое, без экивоков: «Деньги».
Буртин позже рассказывал - со свежей почтой письмо принесли Твардовскому. Он дважды прочёл его и сказал: «Да! Сюда бы и надо идти нашим экономистам и хозяйственникам. И прибрежные совхозы и колхозы поднимутся как на опаре».
Твардовский печатает письмо в журнале. Цензура, не разобравшись в ситуации, пропускает крамольное письмо в печать.
В этот момент нам с женой дают командировку в Главк. Прилетели. Но сначала пришли в редакцию «Нового мира». Юрий Буртин говорит: «Пойдём на пару минут к Александру Трифоновичу».
Вошли в кабинет, а там народу! Я узнал лишь поэта (по лицу), кажется, то был Александр Межиров. Ранее в Иркутске Сергей Иоффе, старый мой друг, читал на память строфы Межирова, фронтовика:
- Мы под Колпино
Скопом стоим.
Артиллерия бьёт по своим.
Видно, наша разведка, наверно,
Нанесла кординаты неверно:
Недолёт, перелёт, недолёт.
По своим артиллерия бьёт...
Ужасающая правда.
Буртин сказал Твардовскому: «Ребята с Колымы. Авторы письма».
Твадовский посадил нас и молча смотрел, будто мы инопланетяне. Потом говорит: «У нас важнецкое собрание, поэтому скажу коротко: спасибо. Но ждите грозы. Наверху такие письма не любят. Когда вернётесь домой, советую, напишите нам второе письмо. Авось, мы достанем их».
Мы откланялись. Летели домой на орлиных крыльях. Домчались. Вдруг звонок из «Нового мира»: «Вы можете не успеть со вторым письмом. Твардовского убирают из главных. Смекайте».
Мы смекнули. Через неделю рейсом из Магаданского аэропорта отправили с оказией письмо.
Представьте характер Твардовского. Он «на флажке». Уже расформировывают редколлегию «Нового мира». Понятно, с новой редколлегией, с чужими, Александр Трифонович не останется в журнале. Уйдёт. И Он уходит. Но успевает опубликовать второе письмо, подкрепляя незыблемость принципиальных позиций «Нового мира», - и нравственных, и деловых.
Но мы - в трауре.
Александр Твардовский сразу слёг. И быстро сгорел...
Нынче по случаю 100-летия Трифоновича в Амурской областной научной библиотеке мы провели встречу с общественностью. Там читали вслух и его стихи. Там и выставка была произведений поэта, на выставке показали те заветные выпуски «Нового мира» с письмами с Охотского моря. Но нынешние историки едва ли поняли, зачем в «Новом мире» эпоху назад (конец 60-х) напечатаны письма из совхоза.
Да, мы как бы отчитались перед поздним обществом. И вдруг жена моя нашла в каталогах книжку младшего брата Александра Трифоновича - Ивана - «На хуторе Загорье». Загорье - малая родина всех детей Трифона Гордеевича Твардовского.
Захлёбываясь, я читал «Загорье». Густота текста, смысловая нагруженность потрясли нас. Ещё бы! Иван Трифонович всю жизнь был мастеровым по металлу, краснодеревщиком. Жизнью битый. Прошедший Урал, Сибирь, осевший в Красноярске (и там умер).
На сканере я сделал копии избранных страниц, хотя нынешний «Новый мир» мог бы переиздать Ивана Твардовского (равно и старшего брата).
Что ж, читайте избранные страницы.
Помянем, Христа ради.
Февраль 2011.
Благовещенск.
Вот избранные места из книги Ивана Трифоновича Твардовского.
Маня Плескачевская, как назло, была не «на очереди» - ей исполнилось лишь шестнадцать лет. Но Трифон Гордеевич решил ждать, сколько потребуется.
В 1906 году он женился на этой девушке, которая и стала нашей матерью. Трифон Гордеевич не был богатым женихом и потому представлял малый интерес для Плескачевских, захудалых, крестьянствующих, но всё же дворян. Не получил он и значительного приданого за невестой. Семейную жизнь пришлось начинать, как говорят, «с мозоля».
По признанию матери, всё же выходила она замуж за Трифона Гордеевича по собственному согласию - Трифон Гордеевич произвёл на неё самое хорошее впечатление, понравился ей.
В 1908 году в Белкине родился первенец - сын Константин, а в 1910-м, как раз в том году, когда отец купил в рассрочку участок пустовавшей земли, вошедшей впоследствии в деревню Загорье, родился Александр.
...Несколько лет, до постройки нового дома, жильём нашей семье служила старая избушка, купленная где-то на стороне. Дедушку Гордея и бабушку Зину отец перевёз из Барсуков к себе в Загорье, и семья стала состоять из шести человек.
Избушка и в дальнейшем долго ещё служила: на моей памяти была она и амбаром, и погребом, а в летнее время - ледником, для чего ранней весной туда закладывался и утрамбовывался мокрый снег. Для нас, детей, та избушка была неким таинственным местом, и в одиночку входить в неё было жутко. Причиной таких чувств были, видимо, подслушанные рассказы отца о том, что нашему дедушке якобы случилось в ней видение: чёрный козёл лакал из кровавой лужи. Воспринял он это как сигнал о близкой и неотвратимой кончине и рассказал отцу. Тогда же он почувствовал себя плохо и через трое суток умер. Но сыновний долг велит мне упомянуть, что отец наш никак не являлся суеверным.
В небольшой лавчонке частника Гайдомовича торговала молоденькая дочка владельца, с которой Александр, даром что было ему всего лишь четырнадцать, беседовал как заправский молодой человек. Потом он купил штучно несколько конфеток, попрощался, пожелав «не засидеться», и мы пошли. Несколько отойдя, сказал даже не мне, а для себя:
- Красивая, бестия! Но очень уж сама знает об этом, надо не надо, зубы держит на виду.
...Работал отец в той кузнице, видимо, от случая к случаю, так как молотобойца он не имел, да и заказчики в той глуши были далеко не всегда. В поэме «За далью - даль» есть об отцовской кузнице такие строки:
Я помню нашей наковальни
В лесной тиши сиротский звон.
Такой усталый и печальный
По вечерам, как будто он
Вещал вокруг о жизни трудной,
О скудном выручкою дне
В той небогатой, малолюдной,
Негромкой нашей стороне,
Где меж болот, кустов и леса
Терялись бойкие пути;
Где мог бы всё своё железо
Мужик под мышкой унести;
Где был заказчик - гость случайный,
Что к кузнецу раз в десять лет
Ходил, как к доктору, от крайней
Нужды, когда уж мочи нет.
«Заказчик - гость случайный» должен был выполнять и роль молотобойца. Постукивая ручником, отец давал понять, где и как нужно ударить кувалдой. Иногда приходилось и матери помогать отцу, беря в руки кувалду.
...Поднимали нас рано. Лишь самым младшим позволялось спать вдоволь. Пасти скотину, как помню, мать будила брата Шуру. В летнее время до привоза сена в сарай наша постель устраивалась прямо на полу, где мы все спали друг возле дружки на разостланных сенниках - матрасах из сена или соломы. Укрывались одёжками. О простынях не было и речи.
Чтобы скрасить тяжесть раннего подъёма, мать начинала издалека:
- Шу-у-ра-а! Шу-у-рик! Сынок мой, проснись, детка мой! Солнышко уже взошло! Вставай, мой дорогой! Проснись, детка! Днём поспишь. Ну быстрей же, детка! Посмотри же! Петушки, воробушки, птички-синички, все букашки, все жучки загудели, полетели, побежали, кто куда! Ну вставай же! День начался!
Каждое хуторское хозяйство обходилось своим пастбищем, своими пастухами. Кто позажиточнее, нанимал пастухов со стороны, у нас эту работу выполняли дети. Шуре пришлось нести такую службу несколько лет, следующая за ним по возрасту сестра Анна помогала матери ухаживать за младшими. А младшие у нас были всегда.
...Первое знакомство со школой у братьев Шуры и Кости состоялось в 1919 году в Смоленске. Однако учиться им там не пришлось - школа перестала существовать в том же году.
Время было трудное. Мечта отца - дать сыновьям образование в городе - не осуществилась, и ребята продолжили учёбу в селе Ляхове, что от нашего хутора находилось в четырёх-пяти верстах.
О школе и о самом селе Ляхове Александр Трифонович вспоминал в своей речи на Всероссийском съезде учителей 7 июля 1960 года.
Всю жизнь он помнил учительниц сестёр Марфу Карповну и Ульяну Карповну, которые умели донести до сознания детей красоту и силу русского языка и литературы.
Уже тогда, в Ляховской школе, брат между сверстниками слыл «поэтом», хотя чаще приходилось ему слышать «стихотвор» или даже «стихоплёт».
Отец, будучи человеком сложным, тоже подчас говорил, что, мол, лучше бы без этих выдумок, что это добром не кончится, а людям даст повод для всяких пересудов. В душе он был бы рад, если бы что-то получилось, но как ему было поверить, что сын и вправду станет писателем?
Зимними вечерами братья возвращались из школы. Управившись с делами по хозяйству, семья начинала жить другой жизнью. Читали книги, решали задачи, заучивали стихотворения. Во всём этом отец наш принимал самое серьёзное и живое участие. Он был по тем временам довольно-таким грамотным человеком для деревни. Умел не просто читать, писать, считать, но и начитанностью располагал немалой. Знал наизусть массу стихотворений и полюбившиеся произведения мог, перечитывая заново, аналитически разобрать. Также обладал удивительной способностью устно перемножать числа, например, трёхзначные на трёхзначные, чему я до сих пор дивлюсь. Так что домашние занятия вечерами для всех нас были весомы и полезны.
Учился Шура легко. С учителями складывались хорошие отношения. Порой они становились желанными гостями в нашей тесной хате.
...Книг у нас было, по теперешним понятиям, совсем немного, и все они умещались на угловой полочке под образами святых угодников, хранимыми по традиции, хотя уже тогда никто в нашей семье не отбивал поклоны им. Книги и лежали просто одна на другой, а не в рост, как положено. Почему-то полочку эту называли угловым столиком. Кроме изданий сочинений Пушкина, Лермонтова и Некрасова было у нас пять или шесть томов Данилевского, томик стихотворений Фета, книги Никитина, Кольцова, Дрожжина, Тютчева, а из прозы ещё Гоголь, Помяловский, Аксаков, Жюль Верн. Часто у нас появлялись книги, принесённые со стороны, потому, возможно, часть перечисленных мною книг могла принадлежать не нам.
Имевшиеся тома Пушкина, Лермонтова и Некрасова читались у нас постоянно, при каждом удобном случае, и в будни, и в праздники. Приверженность к книгам отца и старших братьев сказывалась и на нас, младших, - мы знали много стихотворений наизусть за счёт многократно прослушанных чтений. Из Некрасова я помню с детства отрывки поэм «Мороз, Красный нос» и «Русские женщины» («Княгиня М.Н. Волконская»), из стихотворений - «Эй, Иван», «Железная дорога», «Тройка», «Колыбельная песня» и ряд других. Всё это было любопытно для Ивана Ильича: в лесной глуши он встретил крестьянскую семью, которая жила, как говорится, «не хлебом единым».
Я упомянул лишь о том, что было нам хорошо известно из имевшегося у нас некрасовского тома (впоследствии я узнал, что это был второй том двухтомника Н.А. Некрасова издания 1914 года), упомянул потому, что именно произведения Некрасова проникли в глубину наших душ с особой силой. Отец же наш многие стихотворения даже пел. Я не знаю, как он находил к ним мелодию, но хорошо помню, что слова:
Осилило Дарьюшку горе,
И лес безучастно внимал,
Как стоны лились на просторе,
А голос рвался и дрожал.
И много ли струн оборвалось
У бедной крестьянской души,
Навеки сокрыто осталось
В лесной нелюдимой глуши.
Он пел больше тогда, когда чем-то бывал расстроен.
Перечислить все произведения, с которыми мы познакомились в детстве, просто невозможно: имена Тургенева, Толстого, Достоевского, Гончарова, Горького, Мамина-Сибиряка, Короленко слышали мы с дошкольного возраста.
Теперь это вряд ли показалось бы чем-то необычным, но в те годы наша семья слыла как бы странной и ходили о нас всякие, подчас язвительные, толки и россказни. И соседям, и родственникам казалось, что случавшиеся у нас материальные затруднения - результат зряшного устремления отца в «грамотные»; «туда же и детей толкает» - осуждающе говорили они.
Какое-то короткое время Шура находился под влиянием тех бесед и перед сном старательно пробовал молиться. Отсюда можно думать: «Трусоват я был немного, и страшна была дорога...», - результат его детских впечатлений от бесед с дядей Михаилом.
По приезде домой отец начинал подробнейше излагать, как для него прошла неделя, какие случились заказчики, как он подковал чью-то норовистую лошадь, на спор, не заводя её в ковочный станок. «Да, был риск, но сумел подойти... дала ногу, - рассказывал он, - все так и ахнули!»
Об этих событиях он мог рассказывать с таким жаром, так входя в историю минувшей недели, что казалось - и сам он с интересом прислушивался к своей импровизации, перевоплощаясь то в образ заказчика, то хозяина, а то и чуть ли не в норовистого коня, позволившего ему подковать себя без станка.
Дома все работы вместо отца выполнял Константин, а Александр по возможности помогал ему. Прежнюю свою обязанность - пасти скотину - он передал мне. Осенью того же 1923 года он стал учиться в Белохолмской школе-девятилетке. Константину тогда было шестнадцать - тоже надо бы учиться, и парень он способный, но... был он старший, должен заменить отца: и косить, и пахать, и сеять, и всё прочее делать в хозяйстве. Нёс он эту ношу исправно - всё умел, всё успевал и не роптал на свою судьбу. Очень хотел и всячески содействовал тому, чтобы хоть Александр продолжал образование.
В середине тридцатых годов он подвергался бесконечным нападкам за якобы проводимую им в творчестве неверную, не соответствующую действительности линию. Ярлык «кулацкий подголосок» приклеить было несложно.
А.И. Кондратович в своей книге «Александр Твардовский», на основании сохранившихся публикаций смоленских газет, пишет: «Нападки такого рода повторялись не раз и не два, но в 1934 году они приобрели уже характер угрожающий. «Негодовали» как раз потому, что поэт показывал колебания крестьянина, - мол, в то время таких колебаний совсем не было: крестьянин рвался в колхоз. Обвиняли в том, что он идеализирует мечту крестьянина о своём единоличном хозяйстве и тем самым подпевает кулацкой идеологии: так и писали о Твардовском как о «кулацком подголоске».
Таким образом, моя смоленская встреча с братом в 1934 году совпала с тем периодом, когда он носил в душе боль тяжких и несправедливых обвинений.
На пороге появился наш Трифон Гордеевич, с котомкой, не ведая о том, что сын Иван здесь, возле «горемык», как он всегда называл свою семью после оставления Загорья. Неожиданность и его отчее чувство проявилось в нём восторгом, как взрыв: «Да неужто Иван, ты?! Орёл мой! Д-да-вай же... давай обнимемся!» - и пошло: «Сынок! Ваня!..» - повернулся, обхватил Васю, тут - Павел, Маша - всех он называет с добавкой: «Мой пострел!», «Моя умница!», «Моё сновиденье!» Как бы в смятении он начал говорить о том, что побывал в Починке, что дали ему паспорт, что теперь только и осталось забыть всё то, что пройдено.
Отец, видимо, многое мог бы рассказать, он только-только ещё успел определить порядок своего рассказа, как вдруг подкатила легковая машина, взвизгнули тормоза, послышались обрывки чьих-то слов, и тут мы увидели, как из машины выбирается... Александр!
- Ой! Ваня, иди же навстречу! - это сказала мать, и я махнул чуть ли не прыжком, а за мной и Павел, и ребята хозяйки, но гости - с Александром был и М.В. Исаковский - уже на крылечке.
- Ну, я как знал, вот и хорошо, что ты, Иван, здесь. Ну, здравствуйте, молодцы-братья, здравствуйте! Здравствуй, мама!
Брат отдаёт матери пакет, авоську, обнимает её, и вот мы в хате, Александр уже видит и отца, здоровается с ним за руку и тут же оборачивается к Исаковскому, говорит:
- Миша! Поспешай! Порядок требует держаться правил. Представляю: наш Трифон Гордеевич! Мария Митрофановна, мама, догадываешься...
...А теперь, тоже из неопубликованного, тебе, мама.
И первый шум листвы ещё неполной,
И след зелёный по росе зернистой,
И одинокий стук валька на речке,
И грустный запах молодого сена,
И отголосок поздней бабьей песни,
И просто небо, голубое небо -
Мне всякий раз тебя напоминают.
- Мама, мама! Ты что же?.. - сказал вдруг Александр, заметив, что мать плачет. - Ведь я могу подумать, что причинил тебе боль. Зачем же так?..
- Шура! Дорогой мой! Спасибо тебе, спасибо! Я, знаешь, от счастья...
В тот вечер много говорили об отце, домашних делах, пели наши семейные песни:
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой.
Мама слушала и, безголосо шевеля губами и покачивая головой, как бы шла следом песни, про себя совершая далёкий и дальний путь, листая календарь обратно. И не выдержала - прослезилась, когда Александр Трифонович в самом конце песни прибавил ещё и от себя:
Дальней молодости слёзы.
… Не до тех девичьих слёз,
Как иные перевозы
В жизни видеть привелось.
Песня оборвалась...