Наш земляк, известный амурский писатель Борис Черных передал для публикации в «Зейских огнях» рукопись статьи об Александре Твардовском. Это запись его выступления на вечере памяти знаменитого поэта, к его столетию. В кратком сопроводительном письме, адресованном свободненскому писателю и постоянному автору газеты Г.К. Фролову, Борис Иванович, в частности, сообщает: «...Наконец я закончил общественную суету и ухожу за письменный стол. Первое - рукопись «Отче наш» (об отце); и второе - «Над прахом», в этом «втором» не только над прахом жертв БАМлага, но и над прахом жителей малой родины, над нашим прахом. Не поскупись - о своём отце подари мне страницы и попроси молодых: все серьёзные материалы, буде такие есть в Свободном, до кучи пусть соберут и мне переправят. Борис. 17.12.2010 г.».
Заглавие Слова об Александре Трифоновиче Твардовском «Он стоял до конца» - вдруг показалось мне напыщенным. Сам Твардовский думал смиреннее о своей судьбе, о своей избранности. Может быть, он даже не догадывался о том, что он избранный (Богом, не только Отечеством).
В случае главной утопии,
В Азии этой, в Европе ли, -
Нам-то она не гроза:
Пожили, водочки попили
Будет уже за глаза.
Жаль, вроде песни той, - деточек,
Мальчиков наших да девочек,
Всей неоглядной красы...
Ранних весенних веточек
В капельках первой росы...
Сие сказано им незадолго до смерти. Кстати - ли, некстати - в 1971 году руководители Советского Союза, пошептавшись у одра безнадёжно хворого классика, присудили ему Государственную премию. За книги «Из лирики этих лет». Руководители вняли: имя и дела Твардовского - несокрушимая духовная высота, и розовой бы краской (сиропчиком) замазать факт уничтожения единственного в СССР правдивого журнала «Новый мир», и не только его главного редактора залить розовеньким, но и поводырей, авторов журнала. Здесь я не собираюсь петь Осанну Фёдору Абрамову, Виктору Некрасову, Валентину Овечкину, Владимиру Тендрякову, Георгию Владимову, Виктору Астафьеву, Юрию Трифонову - тем, кому Твардовский распахнул дверь в литературу. Хочу умолчать об «Одном дне Ивана Денисовича» и «Матрёнином дворе», хотя именно «Денисовичем» и «Матрёной» восстановлена кровная связь отечественной литературы 19-го и 20-го столетий. Но и «Привычное дело» Василия Ивановича Белова - разве оно не восстанавливало эту связь? Белов огромный писатель.
Но я не собираюсь говорить о Кочетовых и о Бабаевских («Кавалер золотой звезды») и пр. гладкописателях соцреализма. Бог не с ними.
Создав бессмертного «Василия Тёркина», Твардовский «всё превзошёл, а с поля не ушёл».
А ты самих послушай хлеборобов,
Что свековали век свой у земли.
И врать им нынче нет нужды особой.
Всё превзошли, а с поля не ушли...
Итак, поэзия Твардовского
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они, кто старе, кто моложе,
Остались там. И не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь.
Речь не о том.
Но всё же, всё же, всё же...
Сейчас прочитаю на память. Припомню, наверное, с ошибками:
В краю, куда их вывезли гуртом,
Где ни села вблизи, не то что города,
На Севере, тайгою запертом,
Всего там было - холода и голода.
Но непременно вспоминала мать,
Чуть речь зайдёт про всё про то, что минуло,
Как не хотелось там ей помирать, -
Уж очень было кладбище немилое...
Теперь над ней берёзы, хоть не те,
Что снились за тайгою чужедальнею.
Досталось прописаться в тесноте
На вечную квартиру коммунальную...
Мать для Твардовского была святее святых.
Здесь мы позволим себе паузу, в эту паузу вклинится Валентина Григорьевна Ивон с короткими строками Фаины Раневской (знаменитая Раневская жила в одном московском подъезде с Александром Твардовским).
(Строки Ф. Раневской о смерти мамы Твардовского прочитала В.Г. Ивон, и следом прозвучала песня о матери в исполнении Ивон).
В ссылке Марии Митрофановне, матери Твардовского, всё время мерещилось Загорье, хутор, куда она счастливо пошла замуж за Трифона Гордеевича Твардовского.
Гроза 1930 года не обошла родителей Александра Твардовского. Не пожелавших идти в колхоз, их погнали по этапу в места отдалённые. В 30-м начинается тяжкая драма юного Саши Твардовского, тяжкая особливо на фоне безоблачных детства и отрочества.
На хуторском глухом подворье,
В тени обкуренных берёз
Стояла кузница в Загорье,
И я при ней с рожденья рос.
Заболоченная земелька, но своя. Хлопотное хозяйство (поле, скот, птица, но свои). Забот полон рот.
В соседнее село Саша бегал, там начальная школа. Учился прилежно. Но неожиданно начал писать стихи, косые, неумелые. Стихам причина - отец, Трифон Гордеевич. Отец певал в церковном хоре, на память знал «Бородино» Лермонтова и «Князя Курбского» Толстого (Алексея Константиновича). Вслух, для Саши, отец читал по вечерам «Полтаву», «Дубровского», «Тараса Бульбу». Вот русский мужик-кузнец. Поболе бы нам таких отцов.
А мать оказалась - нынче бы сказали - сентиментальной. Машу до слёз трогал звук пастушьего рожка. Много позже Александр Твардовский признается:
И за ту одну старинную
За музыку - рожок -
В край родной дорогу длинную
Сто бы раз бы я прошёл.
А юную мать Твардовского бередил и отголосок девичьих песен с окраинных полей, и даже запах свежескошенного сена. Поболе бы нам таких мам.
Однажды в Загорье приехал гость, племянник матери, «хромой гимназист». У керосиновой лампы гимназист прочёл свои стихи, там были строки:
- Листья давно облетели,
И голые сучья торчат, -
Эка мудрость: «Голые сучья». Но бесхитростные строки потрясли Сашу: так обыденно. Но проникновенно.
***
Сейчас в актовом зале нашей областной библиотеки присутствуют не только разные сословия. Здесь военные и штатские, предприниматели, потомки казаков, педагоги, но также и школьники, ровесники отрока, который - уже в Смоленской школе - пришёл к молодому учителю (молодость-то и подкупила Сашу) и дал ему тетрадку с наивными стихами (да, голые сучья...). Что же сказал мальчику симпатичный учитель, правда, сказал после уроков, наедине:
- Всё у тебя понятно. Как мычание коровы. Поэзия (он произнёс высокопарно - п о э з и я) должна быть непонятной от первой до последней строки.
Для вящей убедительности учитель вынул из шкафа журналы середины 20-х годов: «На, почитай дома, потом берись за свои стихи».
Твардовский взял журналы, на хуторе пролистал. М-да... Он сел к столу и пытался сходу написать абракадабру. Второй и третий день пыхтел. Но получалось понятно. Как мычание, повторял Саша. Наконец в неистовстве он придумал стих, о котором - сам Твардовский с усмешкой вспоминал в старости: ни одной строки - сам у себя! - понять не мог. Ни в начале, ни в конце. Но учитель похвалил абракадабру...
Однако в итоге мы знаем: Александр Твардовский остался верен духу русской поэзии - внятному, сердечному слову.
Намедни я одному подполковнику-афганцу (он здесь сидит) говорю: «Придёшь на столетие?» - «Приду», - и в ответ, по телефону, стал читать строки из «Василия Тёркина». Боевой комбат, этот поздний офицер русской армии читает наизусть «Тёркина». Мы, значит, ещё живые! Побольше бы нам таких комбатов.
Но для отроков и юношей (и для дивчин) я закончу тему о непонятном и понятном стихотворстве. Это документальная история! Деревенская девочка Лида принесла мне, сельскому учителю, свои пробы (при этом она ужасно волновалась, пот на лбу выступил, ладошкой вытирала пот). Прошло почти сорок лет. Читаю её стих как «Отче наш»:
Осень наступила.
Стали дни короче.
Птицы улетели в дальние края.
Ветер бьётся в окна,
Стонет и грохочет.
И в саду намокла
Синяя скамья.
Спрашиваю вас: за сердце берёт ли? - не слышу!
Ну, слава Тебе!
И, мне кажется, дочь колхозной доярки Лида написала бессмертные строки. Но я совершил тогда оплошность. Поместил её стих - а в нём живопись, звук, ритм, всё есть! Настроение души тоже есть... - я поместил её «ветер, (который) бьётся в окна» в школьную стенгазету «Времена года». Вокруг Лиды сразу возник хоровод: «Ну ты, Лидка, даёшь! Прямо Пушкин. А чё скрывала?» - да стеснялась, вот и скрывала от одноклассниц.
Тогда же подошла ко мне русачка и прошептала: «Б.И., вы с ума сошли?! Эта Лида не признаёт знаков препинания, запятые не ставит вообще. И вы её галиматью в газету»...
Сейчас бы та учительница сказала: «Она ЕГЭ не сдала».
Но я снова спрашиваю зал: «Можно ли писать про «мокрую скамью» без запятых?» Жду ответа...
И, я так считаю, можно. Запятым она обучится, но, зная знаки препинания и сдавая ЕГЭ, можно не услышать позднюю осень. Пишите, ребята, стихи.
В этом-то возрасте, в 15 лет, родители снабдили Сашу Твардовского копеечками, на попутке тот поехал в Смоленск, к сотруднику газеты «Рабочий путь» Михаилу Исаковскому. Помните, «Летят перелётные птицы»? А «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату? Кому нести печаль свою?» - помните из позднего Исаковского?
Исаковский - учитель Твардовского. Поболе бы нам таких учителей.
Исаковский вчитался в бесхитростные строфы, отобрал несколько страниц, вызвал редакционного художника (тогда фотографов не было в газетах). Художник мгновенно зарисовал Сашу. И на хутор Загорье явился крестьянский сын с газетой в руках. Отец затискал его в объятиях.
На ваше усмотрение, слушатели, оставляю домыслить: а если бы в «Рабочем пути» сидел не Миша Исаковский, а величественный новатор советской поэзии 20-х годов Владимир Маяковский (или авангардист 60-х - Андрей Вознесенский)?.. Слово в простоте они не умели сказать. Какие там перелётные птицы...
Остальное о Твардовском можно не рассказывать. «Страна Муравия», «За далью даль», его величество русский солдат Василий Тёркин...
Здесь я хочу вам показать книгу стихотворений Твардовского, изданную посмертно, и подаренную мне в Смоленске. В 1995 году, к 50-летию Победы над гитлеровской Германией, фронтовики устроили складчину (из стариковских пенсий) и соорудили прекрасный памятник в центре Смоленска. На постаменте сидит с бронзовой гармошкой бронзовый Вася Тёркин, а его слушает бронзовый поэт.
Повезло. Поздние сотрудники «Нового мира» позвали меня в Смоленск. Я увидел небывалое скопление согбенных фронтовиков в заношенных солдатских гимнастёрках. Мы, конечно, плакали там. Вместе с ветеранами...
Но, увенчанный Сталинскими и Ленинскими премиями и наивысшими советскими орденами, Твардовский становится главным редактором журнала «Новый мир». На дворе абсолютная диктатура партии, жёсткая цензура. Нам бы сейчас одну десятую той цензуры, скольких бы гадостей мы не читали в т.н. демократических газетах, сколько дерьма не видели по т.н. телевидению. А тогда лучшие писатели страны прятали по домашним столам заветные рукописи. И, казалось нам, какой журнал! Какой, пусть семи пядей во лбу, редактор! Пусть знаменитый и любимый народом и фронтовиками особо. Притом получивший призвание не только из Кремля. О, эта история поучительная. Изысканный мастер слова, Нобелевский лауреат, открытый противник Октябрьской революции Иван Алексеевич Бунин на чужбине упоённо прочитал «Василия Тёркина». Прямо домой к Твардовскому Иван Бунин прислал письмо, прострелившее сердце советского поэта навылет, вот строки Бунинского письма: «Какая свобода, какая чудесная удаль. Какая меткость, точность во всём. Какой необыкновенный народный солдатский язык. Ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова».
Заметьте, классовый враг, - как тогда говорили, изощрённый художник Бунин читает у Твардовского о нашем генерале:
- На войне - не кто, как он
Твой ЦК и твой Калинин.
Суд. Отец. Глава. Закон...
И ещё читает:
Генерал усы погладил
И сказал хотя бы:
- Да...
Есть привычка боевая,
Есть минуты и часы...
И не зря ещё Чапаев
Уважал свои усы.
Но и тут не всё. Твардовский допекает поэтический пирог поимённо:
Словно думал подороже
Запросить с души живой:
- Дед, когда же?
- Дед, ну что же?
Где же, дед, Будённый твой?
ЦК и Калинин, Чапаев и Будённый - огненные знаки большевистского времени, бесспорно, тяжёлые для парижского эмигранта. Но истинный художник, русский патриот Иван Алексеевич кротко и радостно соглашается: они (немцы) не взяли Москвы? Не взяли! Мы (русские) взяли Берлин? Взяли, чёрт возьми! Но у вас, земляки, вдобавок, народный певец (Баян?) появился?! Как во времена «Слова о полку Игоревом»?! Да то же прямое доказательство: Россия жива!
Эх, одного решительного шага не хватило старику Бунину. Москва звала его вернуться на родину, сулила все блага. Но Бунин предпочёл сострадать России издалека, хотя сердце его изнывало...
Разумеется, коммунистическим властям пришлось не по душе высокое признание эмигранта. Но Твардовский был уже недосягаем, и наши любимые чиновники благосклонно приятельствовали с Поэтом, и даже втихомолку гордились им.
Итак, Твардовскому доверили возглавить «Новый мир». Но сразу на главного редактора журнала повадились доморощенные волки, большей частью графоманы. Сам Александр Трифонович с иронией ответствовал им:
- С великой охотой,
С отменною злобой
Едят меня всякие серые волки.
Едят, но недаром же я из-под ели.
Никак не сказать, чтобы полностью съели.
Последний стих помечен 1966 годом, почитаю себя обязанным прочитать его целиком:
Такою отмечен я долей бедовой:
Была уже мать на последней неделе,
Сгребала сенцо на опушке еловой,
Минута пришла - далеко до постели.
И так закрепилась за мною отметка,
Я с детства подробности эти усвоил,
Как с поля меня доставляла соседка
С налипшей на мне прошлогодней хвоей.И не были эти в обиду мне слухи,
Что я из-под ёлки, и всякие толки, -
Зато, как тогда утверждали старухи,
Таких, из-под ёлки,
Не трогают волки.Увы, без вниманья к породе особой,
Что хвойные те означали иголки,
С великой охотой...
- Ну, а что далее, то я процитировал впереди, повторю:
- С великой охотой,
С отменною злобой
Едят меня всякие серые волки.
Едят, но недаром же я из-под ели.
Никак не сказать, чтобы полностью съели.
Волки - противники Твардовского и «Нового мира» - имели человечье обличье, они тоже при званиях и при орденах. Но у них было преимущество: они быстро сбивались в стаю. А стая - не община. По всей Руси великой эти серые стаи злобствовали и тогда, и теперь злобствуют, в эпоху т.н. демократии. Злобствовали потому, что «Новый мир» печатал повести, романы, стихи небывалой художественной силы, и тотчас перечёркивал жалкие потуги журналов «Октябрь», «Нева», «Молодая гвардия» и других - у них не было сильных перьев. За «Новым миром» в киосках выстраивались очереди почитателей журнала, подписчики с нетерпением ждали свежий номер.
Твардовский ответил противникам:
- Мне проку нет - я сам большой -
В смешной самозащите.
Не стойте только над душой,
Над ухом не дышите, - это тоже 1966 год.
Нравственный вождь России, притом, не с московского асфальта, а из-под ёлки, он успел заложить фундамент, наше поколение (годы рождения - конец 30-х, начало 40-х) ловило каждое его слово, мы понимали: у нас будет своё Волоколамское шоссе и, похоже, свой Ржев. «Я убит подо Ржевом» - колоссальной мощи исповедь:
- Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налёте.
И во всём этом мире,
До конца его дней
Ни петлички, ни лычки
С гимнастёрки моей.Я - где корни слепые
Ищут корма во тьме:
Я - где с облачком пыли
Ходит рожь на холме.Где травинку к травинке
Речка травы прядёт.
Там, куда на поминки
Даже мать не придёт...Наши очи померкли,
Пламень сердца погас,
На земле, на поверке
Выкликают не нас.Но никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,Чтоб за дело святое,
За советскую власть,
Так же может быть точно
Шагом дальше упасть.Я убит подо Ржевом,
Тот ещё под Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?
Мы остались живы, - это говорю вам я, Борис Черных. И нам надо устоять, не спасать шкуру подлизыванием к сильным мира сего или бегством (бежать можно и во внутреннюю «эмиграцию», по конурам или прислонившись к Абрамовичам и Прохоровым).
- Нет! Надо устоять, - это завещал Твардовский.
В нашей судьбе единое: деды и родители прошли через гражданскую бойню, через 30-й год, через ГУЛАГ, через Отечественную; и старшие братья прошли (у меня один брат хлебнул тюремной баланды и в 42-м выпросился на фронт, в штрафбат, другой брат погиб в Порт-Артуре). - Но мы не отрекались от горького невиданного опыта; и сейчас не отрекаемся. Мы не верим в капитализм с человеческим лицом. Да, следом за Твардовским. Следом за нашей православной церковью. За мусульманской тоже.
Здесь я позволю себе поставить точку. Моё время истекло.
И не таю ещё признанья:
Мне нужно, дорого до слёз
В итоге - твёрдое сознанье,
Что честно я тянул мой воз, -
вот сущее, что Твардовский завещал.
Произнесено 16.12.2010 г. в актовом зале областной научной библиотеки.
Твардовский и Вампилов
Вопросы из зала областной научной библиотеки 16.12.2010 г. к автору
«Слова о Твардовском».
- Б.И., вы представили картину бытия великого сына России. А с экрана нам показали ролик с живым классиком. Звучат его стихотворения, в том числе из уст детей. Прекрасно. Но вопрос лично к вам. Довелось ли вам встречаться с Александром Трифоновичем и его соратниками по «Новому миру»?
- Довелось. Но прежде я обязан сказать, что мы будто воочию увидели Твардовского в Иркутске. Шёл 1965 год. Саня Вампилов, выдающийся драматург, и Слава Шугаев, прозаик, повезли свои опыты в столицу. Один бывший иркутянин отдал им на лето свой домик в Красной Пахре (гостиницы и тогда были дорогими). Они поселились в Пахре и ринулись атаковать Москву со всею сибирской настырностью. Вампилов привёз первую пьесу «Прощание в июне», а Шугаев повесть «Бегу и возвращаюсь».
Вскоре ребята узнали, что рядом, в избушке, с семьёй живёт Александр Твардовский. Они набрались смелости, вечером отдежурили у околицы, дождались возвращения Твардовского из Москвы, представились и позвали на чай (кроме чая там было кое-что покрепче). Александр Трифонович - на радость ребятам - сказал радушно:
- Сибирякам не откажу. Пошли.
Пришли. По домашнему телефону Твардовский отзвонил жене: «Я в гостях у иркутян. Рядом. Не теряй меня».
Беседа корифея с гостями продолжалась два часа. Из уст Сани я слышал только часть его рассказа. Речь Вампилова всегда была афористичной, и мы - нас, сотрудников «Советской молодёжи», было человек пять - мы не перебивали Саню...
Они допрашивали Твардовского с пристрастием изголодавшихся по духовной пище. Как удаётся «Новому миру» отбрёхиваться от Кочетова и Ко. После изгнания Никиты Хрущёва Всеволод Кочетов почуял себя в седле, рабочий день он начинал с посещения аппаратчиков ЦК.
- Удаётся, - с усмешкой отвечал Твардовский. - Закулисным танцам мы не придаём значения. У нас задачи серьёзные. В редакцию хлынул поток писем (письмами мы дорожим), и пошли рукописи, в потоке есть талантливые и сверх того. А вот вы что привезли?
Вампилов и Шугаев замялись. Они знали большую высоту «Нового мира» и пока не замахивались на него. Твардовский рассмеялся: «Стесняетесь? А в Москве напишут с гулькин нос, и пошла губерния. А вы, значит, скромные. Но-но».
Саня спросил имена ведущих авторов из глубинки.
- Ведущих? - переспросил Твардовский. - Так я тебе и сказал. Читайте журнал. Поймёте, каково добывать большую руду...
Тут Саня сказал: «Мы вздрогнули. Повесть Георгия Владимова «Большая руда», тридцатилетнего парня с Урала, воодушевила Сибирь. Твардовский посмотрел на нас с сочувствием - зелены, дескать. Но втихую, без единого слова. Потом замолчал, довольно тягостно. Мы подумали, расстроили нашей дремучестью. Но нет. Его тяготили свои заботы. И тут Слава подогрел тишину (а тихо было - хозяйские ходики слышались). Слава сказал:
- Александр Трифонович, путёвку-то вам дал Михаил Исаковский. Ничё не скажешь, нутряной поэт, за сердце берёт. Но он посмел пропеть «Спасибо вам, что в годы испытаний вы помогли нам устоять в борьбе. Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе».
- Посмел, - Твардовский усмехнулся. - Но я вас спрашиваю. Немец под Москвой часы считает. А в Кремле растяпа. Могёт такое быть? Могёт. Французу сдать - фасон у него тесный. Кутузов знал, они там щас сопьются. Лошадей загнали в церкви. Нехристи. И пошли по кладовым. А Кутузов увёл трезвую армию в леса, пристегнул всю Россию к упряжке. Адольф откормил головорезов и пошёл бы до Урала, и Кавказ взял. А через вас прянул бы японец. А?! Но в Кремле оказался крепкий мужик. Кавказец? А Багратион не был кавказцем?! Спасибо товарищу Сталину. Одолел растерянность и стал на упор. Вместе с нами. А ты хотел бы без спасиба? Но когда мы пошли обратно, на Смоленск и на Польшу - за тыл спокойны были. В Кремле сидел кремневый человек. Даже силком согнанный в колхозы народ понял - вместе будем погибать, не поодиночке. А вы чё хотели? Поодиночке? Молчите...
- Мы молчали, - говорил Вампилов, - настолько неожиданной была речь. Урок политграмоты дал, но указующий перст не поднимал. Встал. Мы проводили его до калитки. Сделал отмашку. Мы вернулись домой, достали ещё четок. «Вот глыба! - сказали. - Не зря поехали в Москву...»
Саня ещё рассказывал, но редактор газеты (Ханбеков), раздражённый, что сотрудники внимают Вампилову, куда-то погнал меня. Позже Саня поведал, как они с Шугаевым собрались в Иркутск, хозяин дома прислал им машину с шофёром, до Внукова доехать. За Пахру отчалили, глядь, Твардовский идёт. Оказывается, редакционную «Волгу» отпустил, видимо, боялся, что водитель услышит, как главного редактора «Нового мира» костерит жена: он был выпивши.
- Мы тормознули, - говорит Саня, - вышли, обнялись. И Твардовский спрашивает фронтовым жестом: «Принять на грудь нету?». «Нету», - огорчённо говорим. Твардовский подошёл к шофёру и сделал тот же немой жест. Из-под сиденья шофёр достал поллитровку. Твардовский зубами снял мягкую крышку и приложился. «Стебаните», - сказал. Мы приложились, без закуси, только по глотку. Не то чтоб с презрением, он глянул на нас, отпил ещё, за полу пиджака поставил бутылёк. «Бывайте», - молвил и удалился с тем величием, которое было присуще ему. Мы вслед глядели. Не пошатнулся. Вот, Боря, зачем нас носило в Москву. Скажи, везунчики?
- Везунчики, - согласился я.
P.S. Запись тогда же, в дневниковой тетради 1965 года. Но после моего ареста, в 1982 году, дневники канули, скорее всего, в тайники КГБ.
Благовещенск на Амуре. 17.12.2010